Кеннет Уайт

В сфере науки «Космологические соображения к общей теории относительности» (1917) Эйнштейна являются ключевым этапом: это попытка осмыслить космос иначе, нежели обычным (методичным) взвешиванием материи и измерением объектов. Но вместо того, чтобы комментировать эту работу, в нашем контексте я предпочитаю погрузиться в психологические глубины Эйнштейна-человека на примере его переписки (в частности, с Максом Борном), свидетельствующей о личной заинтересованности физика, его экзистенциальном вопрошании и пространстве мысли (и бытия) по ту сторону физических «исследований». Эйнштейн говорит, например, о своем «дико спекулятивном» образе мысли и необходимости, – раз наука и философская мысль должны двигаться вперед и достигать все большей полноты, – выйти за пределы «механистической и специализированной логики», совершить «невероятный интеллектуальный скачок».

В геопоэтическом контексте, также интересно то, что Эйнштейн говорил о самом себе: «Я чувствую себя настолько взаимосвязанным со всем, что живет, что мне безразлично, где начинается и заканчивается индивидуум». И, наконец, этот фрагмент письма 1927 года, где он сетует на дистанцию, которая может существовать между логическими схемами и «прелестными моментами жизни». Если мы стремимся к полной ясности, то язык математики как раз является тем языком, который нам нужен, но поскольку математика быстро становится несубстанциональной, мы теряем «живое повествование». Для Эйнштейна, ясность и живое повествование, в конечном счете, несовместимы, и «именно эту драму мы без конца переживаем в физике».

Тогда встает следующий вопрос: возможно ли примирить, привести к гармонии точность (математическую) и «прелестные моменты жизни», то есть – ясность и «живое повествование»? Возможно, тут могло бы возникнуть и проявиться иное «поле»? Может быть, начало его зарождения уже можно увидеть в термодинамике и квантовой физике. Для классической науки, одним из последних представителей которой безусловно являлся Эйнштейн (этот эксцентричный классик), случай и беспорядок, непредвиденное и хаотичное являются переходными фигурами, эфемерными реальностями: за каждым случаем стоит детерминированная необходимость, потому что «Бог не играет в кости», как говорил он сам. И как раз в термодинамике (возбуждение молекул газа и т.д.) и квантовой физике (вихрь элементарных частиц и проч.), случай, беспорядок и недетерминированное больше не являются связанными с нашим невежеством иллюзиями; они являются частью большой игры универсума-мультиверсума. От точных, негибких наук мы переходим к наукам мягким, даже расплывчатым, в которых ставится акцент на флуктуацию, нерегулярность, запутанность.

До сих пор попытки такого дискурса, то есть отталкивающегося от лабораторных исследований, дискурса, который бы можно было интегрировать в культуру, никак не могут преодолеть словесную тавтологию и маньеристскую риторику. Предчувствие нового логоса носится в воздухе, но мы пока сталкиваемся только с болтологией. Тем не менее, в книгах научной мысли, опубликованных в последнее время, где-то в переходах страниц, в последних строках последней главы, иногда даже в самом названии, появляется слово «поэтика». В книге Ильи Пригожина и Изабель Стенгерс «Порядок из хаоса» (1976) мы обнаруживаем, хотя напрямую об этом и не сказано, одно странное понятие: поэтическое слушание природы. В «Космогоническом романе» (1989) Франсуа Фулатье показывается раздробленность современного знания и его потенциальное стремление к будущему единству, и делается это тоже в терминологии поэтики. А когда в 1987 году Фернан Аллин публикует «Поэтическую структуру мира», он говорит в ней не о Малларме, а о Копернике и Кеплере. Конечно, и это необходимо подчеркнуть, это не значит, что тем самым отворяется дверь для наивного энтузиазма поэзочастиц, для астрофизического лиризма («блюз Большого Взрыва» и проч.) или иного рода тягостно поэтизирующих научно-литературных потуг. Это именно неизведанная поэтика, предвещающие знаки которой можно найти у биологов Варела и Матурана с их понятием аутопоэзиса, где речь идет о сложной самоорганизованной системе, которая, в равной мере подпитываясь порядком и беспорядком, производит «саму себя». И это как раз образ поэтической жизни…

Напомним также, перед тем, как сменить тему разговора, об эстетической картографии, вырисовывающейся в антропологических, психологических и кибернетических исследованиях Грегори Бэйтсона.

(Перевод Сергея Рындина)

(Из книги «Плато Альбатроса», 1994)