Кеннет Уайт

Для ясного ума, обладающего чувством возможного, редки эпохи человеческой истории, которые можно считать по-настоящему удовлетворительными и еще меньше радостными. Общее чувство, общее ощущение, которое мы можем иметь о своей эпохе в конце XX века, это – ощущение пустоты, пустоты, наполненной шумом и яростью, морализующим дискурсом, социологической статистикой, нагромождениями псевдокультуры, паточной чувственностью, и все это на фоне экзистенциальной тоски.

Может быть, речь идет о пустоте между двумя цивилизациями, может быть, всего лишь об изношенном пространстве между пустотой и чем-то иным, еще более пустым. Мы только что избавились от различных «-измов», от марксизма и фрейдизма, от некоторых узких рамок, установленных гуманитарными науками. Но все это привело нас лишь к караван-сараю всевозможных удобств.

Мы добрались до конца автобана, до конца этой «дороги деяний» Запада.

Прежде чем мы пойдем по другому, не столь удобному пути, прежде чем откроем иное, более живительное пространство, я предлагаю вам схему этого западного автобана. Эта схема преследует одну единственную цель: она позволит нам избавиться от повседневного гула толпы и предложит нам более открытые перспективы. Пойдем же к этому поэтапно.

Платон и Аристотель диктуют нам основания западного дискурса: с одной стороны, в высшей степени идеалистический философ, мэтр метафизики, а с другой – изобретатель систем и классификаций. Западный человек – идеалист или ничто, он плохо переносит это ничто, он мечется между бредовым идеализмом и всеразрушающим нигилизмом. Чтобы выстроить свои знания, он разделяет, классифицирует, раскладывает по полочкам. Никто не будет отрицать, что разделение и классификация полезны, но со временем они могут оказаться редукционистскими, потому что реальность преодолевает их рамки. Именно это происходит сегодня. Нам нужно пересмотреть систематику Аристотеля. В сущности, любая попытка категоризировать реальное проходит через время жизни, а затем, неизбежно, через время смерти, потому что каждая эпоха вносит часть своего опыта, который вводит в эту категоризацию новые знания. В конце концов, эти знания начинают не вписываться в установленные ранее рамки. И настает момент, когда старые схемы больше не функционируют, что приводит к блокировке разума. Сегодня нам необходимо преодолеть аристотелевскую систему и выработать новые рамки, новые культурные и интеллектуальные пространства.

Чтобы не заблудиться в трех соснах, попробуем сначала увидеть лес полностью, наметив себе несколько отправных точек. Вернемся к нашему историческому чтению.

К фундаментальному греческому дискурсу приникает дискурс религиозный (нравственный и хилиастский), дискурс христианства. В Средние века на месте платоновских идей царствует Бог (изначально не столько как идея, сколько как космо-креативный акт, но философия вмешается в это, «идеализируя» его); на место диалектики между потерявшимся в темноте пещеры человеком и светом идей встает парадигма Создатель-создание. Все это лежит в плоскости иерархического трансцендентного порядка, поскольку земля рассматривается в качестве долины слез, места испытаний, необходимых, чтобы заслужить вечную жизнь, жизнь после смерти в иных местах.

В эпоху Возрождения, вместе с новым обращением к Платону и Аристотелю, мы имеем дело с воскрешением античной мифологии, из которой происходит вся божественная риторика, заваливающая западную поэзию на столетия. Но эта мифология (эти наяды источников, эти дриады леса) представляет все же новое видение земли и предлагает снова вступить в панический контакт. В эпоху открытий, это новое видение подпитывается присутствием новых пространств наслаждения и проекции. На «Новый Мир» будут проецироваться как раз христианские верования (вся священная номенклатура островов и т.д.), а также концепции классицизма (Золотой век, Аркадия и т.д.). Тем не менее, на практике, европеец сталкивается со странными вещами, с природой, которая не входит ни в установленные научные классификации, ни в политические рамки: это будут не замечать, разрушать, приспособлять, преобразовывать, но этот «новый материал» все еще нужно будет осмыслить. На мой взгляд, его все еще не осмыслили, и в эпоху модерна это уж точно не произойдет.

Эпоха модерна, как мне думается, в сущности, начинается с Декарта или, лучше сказать, с картезианства. Средневековая парадигма Создатель-создание превращается в парадигму субъект-объект и проект человека модерна предельно точен: стать хозяином и обладателем природы. Декарт вводит такую концепцию субъекта, которая сильно отличается от концепции греческого гражданина или первобытного человека. С развитием эпохи модерна и модернизма эта концепция будет только крепнуть и еще больше утверждаться. Субъект будет становиться все субъективнее, все более замкнутым на своей собственной персоне, в своем ментальном кинематографе (и закончит диваном психоаналитика), а объект будет становится все более объективированным. В результате происходит полное расхождение человека и земли; земля рассматривается теперь только как полезный материал, который можно эксплуатировать. Глядя на лес, человек модерна видит будущие доски. С этим понятием пользы он проходит мимо не только многих богатств, которые несет нам природа, но и, в конечном итоге, начинает пилить сук, на котором сидит. Человек эпохи модерна дошел до того, что сегодня (может быть, это конец эпохи модерна?) живет совершенно травматическим образом, в стерильном, даже ужасающем пространстве.

Тем не менее, начиная с конца XVIII века, вместе с романтизмом возникают реакции и протесты, безусловно, в значительной степени субъективные. Субъект осознает, что он уже всего лишен. Мы видим сентиментальные и мифологические попытки объединения с природой. Долгое время в этом видели только самые поверхностные и даже карикатурные аспекты: чрезмерную сентиментальность отчаявшихся существ, впадающих в сумасшествие, в самоубийство или ради собственной самозащиты замыкающихся в средневековых грезах.

На мой взгляд, мы не замечаем слишком много других аспектов, таких как попытки выйти за узкие рамки отдельных наук благодаря зарождению новых (биофизика, биопсихофизика и т.д.) или исследования новых средств выражения (как у Новалиса). Многие эти попытки ни к чему не приведут, и романтизм тоже оставит после себя богатую, но недостаточно распаханную почву. Но все эти попытки, падения и промахи порой куда интереснее маленьких успехов.

Затем, – и это уже будет настоящий водораздел, – пришел Гегель, последний монументальный философ. Для Гегеля, который пересматривает всю западную философию, «идея» не висит где-то «в небе», вне пещеры, она коренится в истории: разум движется через время. Люди больше не читают стихов, они читают прежде всего газеты: высочайшая функция духа – не искусство, а способность концептуализировать события. Зарождается Прогресс, с большой буквы «П». История куда-то движется: согласно идеологиям, к некоему супер-государству (прусский проект) или к счастью наибольшего числа людей (либеральный проект), или еще к государству, ведущему к исчезновению государства (марксистский проект). Этот прогрессизм отметит собою весь XIX век и большую часть XX века. В него перестали верить сравнительно недавно. Марксистские страны Востока хотят идти по другому пути. Прогрессисты Запада тоже больше не трубят в свои трубы. На Востоке все еще цепляются за этнические или религиозные идентичности и перекрещиваются в капитализм, в его самых диких формах. На Западе, на фоне спокойного разочарования царствует торжествующая и демагогическая медиократия.

Будущего нет?

Конечно, этот «автобан», в том виде, в каком он мне представляется, никуда не ведет, разве что к все более плоской безвкусице, тут и там перемежающейся с катастрофами (справа – Чернобыль, слева – черное болото и т.д.), и все это протекает при наличии какого-то повседневного гула, чтобы заставить нас поверить, что где-то что-то все-таки происходит. Можно ли что-нибудь сделать в такой ситуации? Мы можем порой испытывать такое чувство. Тем не менее, всякая индивидуальная жизнь нуждается в развертывании своей энергии. Чтобы реализоваться, каждый должен подпитывать себя, открывать для себя иные источники вдохновения, не бояться неизведанных троп чувства. Это не так просто, потому что как ориентироваться, съезжая с того «автобана», план которого я только что набросал?

С конца XIX века некоторые бдительные и ясные умы уже задавали себе этот вопрос, предчувствуя, куда заведет нас этот «западный автобан», и, каждый на свой манер, сделали первые шаги в этом новом силовом поле. Ницше будет анализировать нигилизм, а Рембо будет смеяться над ходом времени: «Почему оно не идет вспять?». Что-то пытается начаться, вне установленных рамок и признанных классификаций. «Оставайтесь верны земле», – советует Ницше, мыслитель, но также поэт, чья рефлексия подкрепляется научными текстами, а Рембо (который тоже много черпает из наук) заявляет: «Если мне что-то нравится, то только земля и камни». Вот начало геопоэтики, в этом подобии ментальной геологии. Мы знаем о трагических судьбах обоих. Съезжая с «автобана», чтобы углубиться в игнорируемое им пространство, интеллектуальному кочевнику, превращающемуся в геопоэтика, будет трудно прокладывать себе путь: он тянет за собой все это наследие, а общество непрестанно пытается тем или иным образом заставить его замолчать, потому что, открывая эти широкие просторы, он подрывает его основания. Потом, конечно, оно будет оплакивать судьбу проклятых поэтов и непонятых мыслителей, продолжая с чистой совестью ничего не понимать. А надо бы как раз наоборот, проанализировать их ошибки или хотя бы попытаться увидеть, к чему они стремились придти, и продолжить их путь.

(Перевод Сергея Рындина)


(Из книги «Плато Альбатроса», 1994)