Кеннет Уайт

Поэт, писатель, эссеист

Основатель Международного института геопоэтики



Некоторое время назад, в Глазго, а затем и в Париже, я много думал о России. Бродил по улице Некрасова, фланировал по Невскому проспекту…

Меня занимал известный спор в литературе и философии между славянофилами и западниками: взаимоотношение между народным гением и эволюцией культуры.

Россия всегда, во всяком случае, это продолжается уже некоторое время, колебалась между европейским Западом и азиатским Востоком. Из Азии в нее пришла монгольско-татарская Орда, с Запада ее атаковали рыцари Тевтонского ордена. Она расширила свои территории к западу, к Балтийскому морю, и к востоку – в Сибири. Мирные экономические и культурные отношения между Россией и Европой существовали уже со времен Киевской Руси. В XVI веке они развивались в направлении Англии, Франции и Испании. Борис Годунов также поощрял идею «европейской России». Но именно Петр Первый осуществил настоящий поворот русской истории, внедряя европейский образ мысли и труда. Именно он проложил Невскую перспективу, проспект, который отметил собою начало Западничества.

 

Петр Первый имел представление о России как об обществе, погруженном в суеверия и обскурантизм, который многие принимали за «духовность». В экономическом плане страна была отсталой, без адекватной финансовой системы, ее товарооборот был незначительным. Армия была неэффективной, а морской флот почти не существовал: единственным открытым Западу портом был Архангельск, лежащий во льдах как минимум полгода.

На взгляд Петра Россию было необходимо выводить из этого Средневековья, чтобы можно было встать на равную ногу с современными государствами Европы.

Для этого, молодой Петр стремился расширить границы своего русского образования, посещая купцов «немецкой слободы» в Москве, предпринимая поездки по Германии, Голландии, Англии и Франции, где он посещал судовые верфи, мануфактуры и всякого рода мастерские.

Как только он пришел к власти, власти абсолютистской, погрязшей в бюрократии, где бояре и церковники рассматривали себя как государственных функционеров, и к которой светские люди и «обычные граждане» могли получить доступ только за заслуги, он реформировал налоговую систему, способствовал разработкам месторождений на Урале, чтобы обеспечить будущую тяжелую промышленность необходимым сырьем, поощрял открытие текстильных фабрик; благодаря учреждению рекрутского набора создал гражданскую армию с новой системой чинов, что позволило ему сказать перед своими войсками накануне Полтавской битвы: «И так не должны вы помышлять, что сражаетесь за Петра, но за государство, Петру врученное, за род свой».

Вся эта политико-экономическая деятельность сосредоточилась и достигла своей высшей точки в заложении на берегах Невы Санкт-Петербурга, города из камня и кирпича, с широкими улицами и большими проспектами (полную противоположность Москве), города, живущего торговлей, города с портом и промышленными верфями, открытым Балтийскому морю и западу, поддерживающему при этом связи с внутренними территориями страны через сеть каналов, связывающих Волгу, озеро Ильмень и Ладожское озеро.

В довершение всего Петр основал в этом городе, новом городе страны, Академию Наук. И если первые профессора были в основном иностранцами (французами или немцами), то очень скоро здесь выросли и свои, такие как Михаил Ломоносов, сын поморского крестьянина из северных районов страны. В конце концов, эта Академия начала привлекать исследователей со всей Европы. Можно вспомнить немца Георга Стеллера, который в качестве натуралиста сопровождал экспедиции на Камчатку и в Америку, датчанина Витуса Беринга, тоже состоявшего на службе России.

В умах славянофилов Петр был не только европеизированным антитрадиционалистом, он был воплощением Антихриста, который попирал самые святые ценности православия, самые укромные уголки русской души. Чтобы сохранить эту душу, спасти ее, его реформам необходимо было оказывать сопротивление, проводить контрреформы. Во главе и первых рядах этого движения стояли гордые и недовольные аристократы, а также набожные и неистовые церковники, и все они были убеждены, что если человеком движет истина Христова, если человек познал свет православия, нет ему нужды в знаниях и образовании.

Это было противостояние Москвы и Санкт-Петербурга, а помимо Москвы еще и целой анфилады грязных уездных городков с их кремлями, бородами и церквями, заставленными иконами.

Спор шел несколько десятилетий. Как и во всех спорах, это были полудискурсы, направленные против других полудискурсов, а в такого типа полемике всякая реальная идея просто теряется.

История (политическая, культурная, литературная) – это одно дело, а вот произведения (поэтические и мыслящие) – совсем другое.

Сосредоточием всего этого явилось творчество Федора Михайловича Достоевского.

На первый взгляд Достоевский является обычным славянофилом. Он «защищает и иллюстрирует» христианские ценности («Идиот», «Братья Карамазовы»). Но он также горит страстным желанием «славянского воскрешения» и верит в «предназначение русского народа», миссия которого – спасти человечество. Добавьте ко всему этому его открытую и острую критику Петра Первого, который, согласно Достоевскому, желая сделать Россию частью Европы, вызвал в стране раскол между европеизированной элитой и народом. При этом крестьяне сумели сохранить свою истинную веру и тем самым оригинальность своей славянской души. Тогда как западники проживали жизнь без корней, духовно пустую (см. «Дым» Тургенева). Проведя слишком много времени в «разряженной и развращенной атмосфере», интеллектуал-космополит должен был вернуться к народу и родной земле. Все достаточно ясно: Достоевский – это столп славянофильства.

Но все не так просто.

При погружении в его «Дневник писателя» и особенно в такие тексты как «Речь о Пушкине» мы сходим с платформы православия и оказываемся на парадоксальной территории.

Когда Достоевский становится на сторону славянофилов, он делает это настолько показным образом, что можно не только усомниться в его искренности, но и увидеть в его словах подспудную критику и иронию по отношению к славянофилам. Тем более что его критика позиций славянофилов иногда совершенно очевидна. Отказываться видеть то, что петровские реформы явились значимым моментом русской истории, благодаря которому пали связывающие развитие культуры цепи, – значит сознательно или несознательно носить на глазах шоры. Прозападное движение принесло интеллектуальную энергию, исследовательскую силу, ментальную способность к анализу, синтезу и формированию концептов: были поставлены серьезные вопросы, и на них были найдены настоящие ответы.

А что могли этому противопоставить славянофилы? Помрачневшие и завороженные своим смутным видением допетровской России, все, что они могли предложить, было массой сказочных выдумок, туманной смесью сказок и песен, короче говоря, куцей, плохо понятой и плохо переваренной версией традиции. Со своей глубокой ненавистью ко всему иноземному, а в сущности – ко всему, что было в их понимании заумным, что они квалифицировали как ложное, неправдоподобное, претенциозное или элитистское, все, для чего они не могли найти места в своих концептуальных рамках, предпочитая тропам разума сентиментальный пафос, они не только демонстрировали полное непонимание вопроса о культуре, но и желали, чтобы Россия продолжала пребывать в своем тупике.

Говоря от имени народа («возвращение к народу» было их девизом), славянофильские газеты, такие как «Отечественные записки» или «Московский вестник», были недостойны народа, никак не способствовали его развитию или развитию страны. Они путали национализм с популизмом и даже плебеизмом. Суровая правда, продолжал в своих «внутренних», «тайных» размышлениях и исканиях Достоевский, заключается в том, что эти выбранные народом формы для выражения и реализации их идеала (если у них есть хотя бы один) совершенно не годятся и даже вредны. Согласно славянофилам писатель должен «говорить напрямую с народом». Можно представить себе поэта (и такие примеры существуют), вышедшего из народа и напрямую говорящего с ним. Такой поэт выражал бы эту среду, «общее место», как народные песни, но его горизонт был бы ограничен, он никогда бы не открыл новых путей мысли. Зачем тогда нужен «народный поэт», говорящий на «языке народа», если этот народ не сможет развиваться? Разве быть умным и культурным значит быть ненастоящим, неподлинным? Настоящий автор для всех открывает новую территорию, для всей страны. Разве древние греки стали меньше греками, когда среди них появился Перикл? Короче говоря, действительно ли славянофилы хотели настоящего поэта или им просто был нужен было «популярный, народный» персонаж? Чтобы понять, к чему хотел придти поэт, продолжает Достоевский, нужно не только «попробовать поэзии», но и обладать поэтическим чувством. А этого у славянофилов не было. Западники обладали тем же «русским духом», что и славянофилы, но в их распоряжении было еще несколько элементов. Именно западники, а не славянофилы, признали в Гоголе великого писателя России и всего мира. Другой пример: все их внимание было направлено на писателей «из народа», пишущих «для народа», тогда как славянофилы были неспособны заметить даже Пушкина. Даже после того, как другие привлекли к нему внимание, славянофилы отказывались видеть в его творчестве хоть какую-то ценность и отрицали его важность для России. Тогда как для Достоевского действительно народным поэтом в России был именно Пушкин, а не модные в среде славянофилов писатели. На его взгляд, как он о том скажет в своей речи 8 июня 1880 года, Пушкин был «явлением чрезвычайным».

Родившись в 1799 году в Москве, Пушкин начал свой интеллектуальный путь, черпая знания в библиотеке своего отца, в которой имелись издания Вольтера, Руссо и энциклопедистов. Молодой поэт так часто к ним обращался, что товарищи по лицею прозвали его «французом». Он уже шел по двум дорогам одновременно. Когда он начал писать, «французскими» были не только темы его стихов (ода «Вольность»), он также пытался смягчить «на французский манер» тяжелый русский язык. Его «поле» открывается очень быстро. Он пишет «Деревню» (картина порабощения крестьян), затем «Кавказского пленника», потом «Цыган», где воспевает возвращение к природе и кочевой жизни. Затем он пишет «Евгения Онегина», герой которого бродит от территории к территории (его фамилия происходит от названия реки), в поисках новой истины, хотя и не может ее сформулировать. В пьесе «Борис Годунов» главный герой – это инок, пишущий хронику, которую никто не прочтет.

У Пушкина можно отметить постоянное напряжение между принципом порядка, с одной стороны (он восхищался Петром Первым), и первичными силами, с другой (он также восхищался восстанием Пугачева), а также между уединением и обществом. Осознавая эту напряженность и желая понять, является ли она неотъемлемой частью русской культуры, Пушкин погрузился в обширные исторические исследования архивов и документов. На основе этих исследований он будет писать в «Современник» статью за статьей, эссе за эссе, представляя эту работу как основу нового образования. В то же время, он будет заниматься исследованиями немецкой, испанской, английской, римской, арабской и персидской литературы.

Все это происходило вдали от «Отечественных записок», вдали от забот славянофилов. Либо они его просто не замечали, либо отвергали его труды как нелепые и бесполезные для русского народа.

В «Рече о Пушкине» Достоевский восстает против такого отношения к Пушкину и такого рода суждений. Следовало ли Пушкину прекратить свои изыскания, может быть, следовало скрывать свою культуру, говорить на языке народа, с народом, для народа? Абсурд, без обиняков отвечает Достоевский. Если на данном этапе эволюции народ не понимает Пушкина – ничего страшного. Со временем он признает его как важнейшую фигуру своего времени. И Достоевский заканчивает свою речь, горько сожалея, что Пушкин умер, не доведя до конца свое дело, не закончив своего труда. «Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем».

Достоевский это делает по-своему.

Его целью было создание некоего синтеза между западничеством и славянофильством. В результате «Речи о Пушкине» и на общем фоне панрусского энтузиазма произошло их примирение. Но Достоевский ясно сознавал, что изолированное событие такого рода, то есть одна речь, не может ничего изменить в общем контексте. Тогда между приступами эпилепсии, во время которых ему все виделось ослепительно белым и уничтожающим, он стал думать над новым единством, которое легло бы в основу новой продолжительной динамики.

Православие, столь дорогое сердцу славянофилов, обладало для него определенной ценностью, и было даже весьма ценно. Как забыть «Сказание о князе Владимире», «Слово о полку Игореве» или «Повесть временных лет», не говоря уже о Евангелии, которое можно читать очищенным, идиоматическим образом? Что же касается западничества Петра Первого, то оно превосходило все, что было чистым утилитаризмом. Оно предполагало новое расширенное видение, а в сущности – расширение старой московской идеи. Два эти движения, национализм и космополитизм, западничество и славянофильство происходили из одного и того же главным образом чисто русского корня. Скрытое единство лежало в русской панчеловеческой доброжелательности. Англичанин, говорит Достоевский, всегда остается англичанином, также как француз всегда остается французом, а немец – немцем. Сила Германии, продолжает он, подходит к концу. Франция, какой бы блестящей она не была, всегда тяготеет к саморазрушению. А Англия населена торговцами, которые верят только в здравомыслие. Короче говоря, русские могли бы стать лучшими европейцами, нежели сами европейцы. И могли бы пойти еще дальше, чем Европа, – к новому единству человечества.

Это было пари Достоевского. Мы знаем, что он любил пари. Возможно, на это его вразумили карты (или рулетка). Несомненно, надо будет вновь посетить эти территории, поработать на других основаниях, с другими предпосылками и другими перспективами.

Это и является задачей геопоэтики.


(Перевод Сергея Рындина)